«Муза», анализ стихотворения Баратынского

История создания и публикации

Стихотворение было написано в 1829 году и под названием «Муза» впервые опубликовано в альманахе «Северные цветы на 1830 год». Но когда пять лет спустя Баратынский издавал собрание своих стихотворений и поэм (Стихотворения Евгения Баратынского. М., 1835. Ч. 1: Стихотворения. Ч. 2: Поэмы), он напечатал данное стихотворение без названия и изменил в нём три последние строки, которые в «Северных цветах» звучали так:

… Достоинством обдуманных речей;
С ней, может быть, скучает обхожденьем,
Но с похвалой относится о ней.

Во второй редакции эти строки стали и проще, и понятней, и точнее:

… Её речей спокойной простотой;
И он скорей, чем едким осужденьем,
Её почтит небрежной похвалой.

Композиция, образы, тропы

Если не считать точных, незаезженных эпитетов, всегда отличающих поэзию Баратынского, то единственным тропом данного стихотворения следует признать, наоборот, вполне традиционную и даже банальную метафору (олицетворение): женский образ – Муза – олицетворяет творчество поэта, вдохновляет его на творчество и т. д. Однако именно этот центральный образ у Баратынского как раз и является не только нетрадиционным, но и полемически направленным по отношению к подобным образам муз современных и предшествовавших ему поэтов-романтиков. И вся композиция этого небольшого, но ёмкого стихотворения, состоящего из трёх строф-катренов, составлена таким образом, чтобы последовательно и художественно убедительно развить это противопоставление музы Баратынского музам его предшественников.

В первой строфе с первой же строки оказывается, что, в отличие от поэтов-предшественников, всецело поглощённых неизбывной прелестью своих мифических подруг, лирический герой «Музы» нисколько ею «не ослеплён». Более того, поставив в конце первой строки объяснительное двоеточие, он не только ясно излагает то невыгодное впечатление, которое должна произвести его муза на читательскую «толпу», но и прямо соглашается с этим первоначальным читательским мнением:

Не ослеплён я музою моею:
Красавицей её не назовут,
И юноши, узрев её, за нею
Влюблённою толпой не побегут.

Но неужто всё так плохо с поэтическим творчеством Баратынского? Неужто нет в нём ничего примечательного и, стало быть, замечательного? Центральная, вторая строфа даёт неожиданный ответ на эти естественно возникающие вопросы. Оказывается, муза Баратынского не «приманивает», она не кокетка. И при этом, отнюдь не будучи и «красавицей» (т. е., видимо, не соответствуя стандартам красоты, принятым в её эпоху), она, как выясняется в последнем стихе этой второй строфы, неожиданно, «мельком», «поражает свет»:

Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражён бывает мельком свет…

Чем же? Тем, что лишь с недавних пор стало более всего цениться сперва в поэзии и лишь потом, под влиянием поэзии (и прежде всего поэзии самого Баратынского) и в женщинах. Первая строка последней, третьей строфы, быстро ставшая и ныне остающаяся знаменитой («крылатой»), даёт неожиданный ответ на этот вопрос, который тут же подкрепляется психологически убедительной (особенно во второй редакции) характеристикой не только женщины, но и поэзии этого типа, и её взаимоотношениями с вдумчивым ценителем / читателем, которого она вот чем способна покорить:

Её лица необщим выраженьем,
Её речей спокойной простотой;
И он, скорей чем едким осужденьем,
Её почтит небрежной похвалой.

Тема, жанр и литературное направление

Тема данного стихотворения – лирическая исповедь поэта, его рассказ о его необычной, ни на кого не похожей Музе. Соответственно стихотворение принадлежит к такому жанру (виду) лирики, как стихи о поэте и поэзии. Этот жанр является столь же древним, как сама лирика, и особенно он был популярен в европейской лирике эпохи Баратынского – эпохи позднего, исполненного саморефлексии, романтизма. Но что же можно сказать о поэте, заведомо согласном на то, чтобы его Музу не считали красавицей, приманивающей публику «игрою глаз» или «блестящим разговором», однако отличали по «необщему» выражению её лица? Что сказать о художнике, способном выразить эту мысль, создав удивительный портрет удивительной женщины, и нитями тонкой иронии увязать этот портрет с традиционным образом Музы (точнее – противопоставив его традиционному образу Музы)? Очевидно, сказать можно только то, что такой художник перешагнул тупиковую грань «романтической иронии» и движется на всех парах к психологическому реализму как новому художественному методу, который именно на рубеже 20-х и 30-х годов ХІХ века зарождается не только в прозе, но и в поэзии.

Метр, ритм, особенности рифмовки

Пятистопный ямб с чередованием женской и мужской рифм создаёт ритм неспешной, раздумчивой беседы. Стихотворение состоит из трёх четверостиший (катренов). Первый и третий катрены написаны чередующимися рифмами, однако последовательная рифмовка второго катрена

(убором – разговором, нет – свет) создаёт в этой центральной строфе напряжение, которое должно разрешиться «катарсисом» в последней строфе.

Влияние на современников и потомков

Данное стихотворение живёт в сознании многих поколений читателей не только само по себе, но и во множестве цитат, скрытых и открытых. В важных случаях множество поэтов, от Пушкина до Бродского, обращались к знаменитому образу Музы Баратынского и тому главному, чем она отличалась, а именно «лица необщим выраженьем».

Всё началось с восьмой главы «Евгения Онегина», для которой «Муза» Баратынского стала чем-то вроде своеобразной лирической программы. Прочитав свежее, только что опубликованное стихотворение друга-поэта, Пушкин знаменитой Болдинской осенью 1830 года по сути деметафоризирует Музу Баратынского. Её обратное превращение в светскую даму, которая, однако, игнорирует правила светского кокетства и, несмотря на это, не отличаясь даже особо приметной красотой, сразу обращает на себя внимание подлинных ценителей – это и есть суть пушкинской Татьяны, вышедшей замуж и заметно повзрослевшей.

А вот Иосиф Бродский, который полтора века спустя прямо назвал свою Нобелевскую лекцию цитатой из стихотворения Баратынского – «Лица необщим выраженьем», наоборот, полностью отождествил «необщее» выражение лица с творческой сутью не только поэта, но и любого человека, стремящегося к духовной свободе: «Великий Баратынский, говоря о своей Музе, охарактеризовал её как обладающую "лица необщим выраженьем". В приобретении этого необщего выражения и состоит, видимо, смысл индивидуального существования, ибо к необщности этой мы подготовлены уже как бы генетически. Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь, ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем всё это кончается. Было бы досадно израсходовать этот единственный шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на тавтологию – тем более, что глашатаи исторической необходимости, по чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо не скажут».

По писателю: Баратынский Евгений Абрамович