«Защита Лужина», анализ романа Набокова

История создания

Третий из набоковских романов, опубликованных под псевдонимом Владимир Сирин, печатался в журнале «Современные записки» (Париж), 1929 – 1930, №№ 40 – 42. Отдельной книгой вышел в издательстве «Слово» (Берлин) в 1930 г. Начат весной 1929 г. в Ле Булу (Франция, Восточные Пиренеи) и закончен в августе того же года в Берлине, где автор жил с 1922 г. и где происходит действие второй половины романа.

Тема, идея, проблематика

В предисловии к англоязычному изданию романа 1964 года Набоков говорит о нём как о «шахматной задаче одной из известных разновидностей», а именно ретроспективной, где, видя результат игры, требуется, например, доказать, что последний ход чёрных не мог быть таким-то или таким-то.

Тема романа – жизнь гения-шахматиста, жизнь как затянувшаяся шахматная партия. Основная же мысль, возникающая в результате обозрения этой странной жизни, стремящейся к совершенству композиции и изяществу финала, состоит, по-видимому, в том, что жизнь вообще не так-то просто блестяще провести и победой окончить, ибо противник достался нам достойный. Её, быть может, вообще нельзя окончить, и после физической смерти человека она остаётся в сути своей незавершённой, как осталась неоконченной главная партия в жизни Лужина и Турати… Но кто «таинственный противник»? Назовём его Рок.

Жанр, литературное направление

Однако вышеуказанная проблематика рассматривается автором не в жанре притчи или философского эссе. Перед нами добротный психологический роман, местами переходящий во вполне «реалистическую» историю болезни шахматиста-аутиста (при этом нужно всё-таки принять во внимание, что явных признаков аутизма до знакомства с шахматами у маленького Лужина не было), жанром и сюжетом напоминающий чеховского «Чёрного монаха». И всё было бы просто, если бы Лужин оказался уникум, исключение не только в психологическом, но и в экзистенциальном плане.

Но что если судьба Лужина – это судьба каждого живущего, разгаданная великим шахматистом благодаря его искусству? Что если «таинственный противник» разыгрывает свою партию с каждым из нас? В таком случае перед нами типичный модернистский роман-парабола.

Герои: безымянные и именуемые

В пользу второй версии говорит не только судьба главного героя – выдающегося шахматного гроссмейстера, но и попытка «спрятать» его под определённым именем, вообще концепция имени в этом романе. Он начинается с утраты героем имени, которое автор нам даже не сообщает: зачем, если с понедельника он станет взрослым гимназистом и будет называться Лужиным, как и его взрослый отец (детский писатель), у которого, кстати, имени тоже нет. Таким образом, с именем дело обстоит примерно так же, как со смертью в известном софизме Эпикура «смерти нет»: оно, как смерть, появляется у наших героев уже тогда, когда их нет (причём не только имя самого Лужина, но и имя его отца – отчество Лужина):

«Наконец дверь выбили:
– Александр Иванович, Александр Иванович! – заревело несколько голосов.
Но никакого Александра Ивановича не было».

Не было, ибо пока выбивали запертую им дверь, он успел выпрыгнуть из окна и разбиться насмерть.

Нет имени и у женщины, которую Рок приготовил для Лужина и которая по ходу сюжета именуется сначала просто «она», потом «его невеста» и наконец «Лужина». Но тут автор идёт ещё дальше – не сообщает и девичьей фамилии: зачем, если ей всё равно суждено стать Лужиной? Если всё равно другие знакомые ей молодые люди её мало ценят, смутно думая о ней примерно так: ей 25 лет, у неё мелкие, правильные черты лица, но чего-то недостаёт, чтобы можно было сказать, что она хороша собой. Зато она обладает редкой способностью «воспринимать в жизни только то, что когда-то привлекало и мучило в детстве, в ту пору, когда нюх у души безошибочен». Не понимая природы этой редкой душевной способности, знакомые говорят о ней, что она обожает собак и всегда готова дать взаймы денег. Наконец эта способность «постоянно ощущать нестерпимую, нежную жалость к существу, живущему беспомощно» находит себе достойный объект, а именно Лужина.

Соответственно нет фамилии и у родителей Лужиной, как нет у них и имён. Зато они полностью вышли из русского ХІХ века, что собственно не скрывают: отец работает под Штольца, мать контаминирует в себе женские образы «Войны и мира» или, можно сказать, перерастает Наташу Ростову (каковой была в молодости) и становится Марьей Дмитриевной (об этом она тоже радостно заявляет).

Нет имён ни у жены Лужина-старшего (матери Лужина-младшего), ни у его любовницы («рыжеволосой тёти»). Имена же эпизодических персонажей (а именно несметное их количество превращает простую лужинскую повесть в усложнённый всеми 32-мя фигурами шахматный роман), именно тех, у кого имена есть (ибо есть далеко не у всех), сразу сообщают им невыносимую резкость сюжетного звучания, а их сюжетным ходам – неслыханную дерзость. У Валентинова – злого шахматного демона лужинской жизни – имя (по отзыву другого персонажа) слащавое. Подставной соперник Лужина Турати – всего лишь тура (это неправильное имя ладьи в начале романа произносят гимназисты). Уже в самой фамилии Петрищев трещит по швам книжка Лужина-отца, разорванная Петрищевым со товарищи в насмешку над Лужиным-сыном. Безымянна приезжая из Ленинграда, а вот её сын – Митька – резко врывается в лужинскую жизнь, гасит свет и когда вновь его включает – оказывается страшным двойником Лужина-ребёнка, для которого впервые расставлены шахматы…

Сюжет и композиция

Графически повесть поделена на 14 безымянных глав, однако фактически двухчастна.

Первая часть (главы 1 – 9) – это просто история о том, как мальчик, который не был счастлив в своей семье (ибо его родители не любили друг друга) и не мог найти никакого прибежища в школе, любил только рыжеволосую тётю – троюродную сестру матери – и не был в этом одинок (именно её любил и его отец). О том, как эта самая тётя случайно научила его играть в шахматы; и как он оказался шахматным гением; и как через 18 с чем-то лет от первоначального знакомства с этой игрой изнемог и заболел от перенапряжения на турнирах. Но перед этим судьба как бы нечаянно подарила ему женщину, которая должна была так же решительно отучить его от шахмат, как решительно научила им его тётя.

Но вторая часть (главы 10 – 14) – это в сущности и есть ретроспективная шахматная задача. Вот Лужин пришёл в сознание и увидел, как ему показалось, голубой блеск русской осени. Он подумал, что вот наконец и попал «домой», т.е. в дедовскую усадьбу. Ему ведь сказали, объявив перерыв в неоконченной партии: «Идите домой». И он пошёл искать эту усадьбу в берлинском парке – а дальше уже ничего не помнил. Ну вот значит и нашёл, и его невеста здесь же, и он в восторге, он счастлив, ещё не понимая, что ретроспекция начинает разворачиваться. Больница-усадьба, переезд в город, те же книжки, которые он читал в детстве, и рисование, и одноклассник Петрищев, встреченный на эмигрантском балу, и петербургская тётя, от которой передала привет приезжая из Ленинграда, – всё повторилось.

Но есть ведь ещё Лужина: она, с её уникальной врождённой способностью «постоянно ощущать нестерпимую, нежную жалость к существу, живущему беспомощно», с её деятельной любовью, должна не просто отлучить мужа от шахмат (на первых порах ей это даже удаётся), но и отучить его от «узкого», «фанатичного» шахматного мышления и восприятия жизни. Шутя она сравнивает себя с тургеневской девушкой, но похожа на неё только почти подсознательной тягой к особенному, ни на кого не похожему гению, зато гораздо больше похожа на чеховскую Таню из «Чёрного монаха» – и так же мало преуспевает в своей попытке излечить неизлечимого гения.

Художественное своеобразие

Тщательность и как бы даже реалистически добротная описательность, выписанность самых мелких деталей, самых незначительных эпизодических персонажей, вкупе с усложнённой композицией, в которой, как в имитируемой ею шахматной партии, нет мелочей, – вот главные составляющие художественного своеобразия набоковского романа. Более того, иллюзия реальности, которую должна вызвать эта добротная описательность у просвещённого читателя, двойственна.

Кроме погружения в особый, ярко выглядящий и остро пахнущий, мир Лужина (ведь он и будучи ребёнком, и будучи взрослым воспринимает этот мир с одинаково детской непосредственностью) – мы одновременно должны пребывать в мире мифов и архетипов, хотя и угаданных русской классикой XIX века, но вечных по своей онтологической сути.

К вышеупомянутым Тургеневу, Толстому, Чехову можно здесь прибавить Гоголя, у которого автор романа позаимствовал умение оборвать затянувшееся повествование резким поворотом к финалу, когда с Валентиновым все силы зла должны ворваться в тот уютный мир, который Лужина очертила для Лужина и в который сам шахматист отчаянно пытается эти силы не допустить, спрятаться, стать невидимым. Но тут с виду безобидный швейцар, к которому в поисках Лужина обратился Валентинов, оборачивается всевидящим Вием, буквально повторяя Виевы жест и слова: «… вдруг протянул палец и крикнул: «Вот он!». Подобных сюрпризов-реминисценций немало приготовил остроумный автор для просвещённого читателя, а их поиск превращается в увлекательную игру.

По произведению: 

По писателю: Набоков Владимир Владимирович